Лида
Лида
Лида — моя двоюродная бабушка. Она живет в чужой стране, которая раньше была частьюСССР.
Я навещаю Лиду раз-два в год. Однажды я была у нее в гостях, смотрела старыефотоальбомы и вдруг поняла, что вижу всю жизнь человека, который сидит передо мной иперелистывает морщинистой рукой свои фотографии. А потом, когда мы неторопливопрогуливались по набережной, бабуля сказала, что ее давно никто не фотографировал. Таквсе и началось.
Я снимала Лиду в течение двух лет, и за это короткое время она изменилась донеузнаваемости.
Лиде 88 лет. Она чуть свет мчится куда-то прочь из квартиры: свежевыглаженная блузка, брошь и капля духов. Всегда энергична, бодра, улыбка на лице: уныние — грех. У Лидыстальной характер, выкованный долгой и непростой жизнью, она не из тех, кто позволит себяжалеть или сама будет жаловаться. Лида не теряет острого зрения, ясного ума и чувстваюмора, порой черного. Когда я приезжаю к ней, мы сразу планируем все наши дни: точнее, планирует Лида, потому что Лида — командир. И вот мы идем гулять по памятным местам, ия снова слушаю истории о них, и это по-прежнему интересно.
На следующий день едем на море: «Надя, возьми купальник». Но если волны слишкомвысокие, тогда: «Куда это вздумала купаться в такой шторм?! Сиди и ешь мороженое». Пойти против воли Лиды — это как минимум навлечь ворчание и поджатые губы. И в этовремя теряется ощущение возраста, ты сидишь на берегу, ешь мороженое, поскрипываяпеском на зубах, тебе пять лет (какие там тридцать?!), а Лида достает из кармана очередныеистории — про постоянные переезды, про голод, мужей, детей — своих и чужих. Истории, изкоторых складывалась такая непростая жизнь.
Лиде 89 лет. У нее умер сын. И я впервые вижу у Лиды неконтролируемые слезы и полноебезразличие. Лида стала вдвое тоньше и прозрачней. Тело внезапно устало и пересталослушаться. Теперь поход куда бы то ни было становится подвигом. Теперь уже не добежать, адойти. «Доползти», — говорит Лида. Не получится сегодня, получится завтра — но еслисегодня не получилось, то на тебя обрушивается вся немая тяжесть четырех стен ифотографий на стене. И уныние все еще грех, но уже — «непонятно, зачем так долго жить, бог дал, живу».
Я навещаю Лиду раз-два в год. Однажды я была у нее в гостях, смотрела старыефотоальбомы и вдруг поняла, что вижу всю жизнь человека, который сидит передо мной иперелистывает морщинистой рукой свои фотографии. А потом, когда мы неторопливопрогуливались по набережной, бабуля сказала, что ее давно никто не фотографировал. Таквсе и началось.
Я снимала Лиду в течение двух лет, и за это короткое время она изменилась донеузнаваемости.
Лиде 88 лет. Она чуть свет мчится куда-то прочь из квартиры: свежевыглаженная блузка, брошь и капля духов. Всегда энергична, бодра, улыбка на лице: уныние — грех. У Лидыстальной характер, выкованный долгой и непростой жизнью, она не из тех, кто позволит себяжалеть или сама будет жаловаться. Лида не теряет острого зрения, ясного ума и чувстваюмора, порой черного. Когда я приезжаю к ней, мы сразу планируем все наши дни: точнее, планирует Лида, потому что Лида — командир. И вот мы идем гулять по памятным местам, ия снова слушаю истории о них, и это по-прежнему интересно.
На следующий день едем на море: «Надя, возьми купальник». Но если волны слишкомвысокие, тогда: «Куда это вздумала купаться в такой шторм?! Сиди и ешь мороженое». Пойти против воли Лиды — это как минимум навлечь ворчание и поджатые губы. И в этовремя теряется ощущение возраста, ты сидишь на берегу, ешь мороженое, поскрипываяпеском на зубах, тебе пять лет (какие там тридцать?!), а Лида достает из кармана очередныеистории — про постоянные переезды, про голод, мужей, детей — своих и чужих. Истории, изкоторых складывалась такая непростая жизнь.
Лиде 89 лет. У нее умер сын. И я впервые вижу у Лиды неконтролируемые слезы и полноебезразличие. Лида стала вдвое тоньше и прозрачней. Тело внезапно устало и пересталослушаться. Теперь поход куда бы то ни было становится подвигом. Теперь уже не добежать, адойти. «Доползти», — говорит Лида. Не получится сегодня, получится завтра — но еслисегодня не получилось, то на тебя обрушивается вся немая тяжесть четырех стен ифотографий на стене. И уныние все еще грех, но уже — «непонятно, зачем так долго жить, бог дал, живу».
…